2.1.3. Исторические формы теургических практик. С. Франк определяет такие свойства «антропократии»: «бегство от мира, отрицание красоты, эротики, культуры – всех духовных сил, связанных с жизнью в мире и с признанием положительной религиозной ценности космоса» [189, 389].
Н. Бердяев указывает на эти же свойства антропократических учений, но связывает их не только с «нигилизмом», но с традиционным элементом русской духовной культуры – аскетическим неприятием человеческого творчества и мира, которое в «нигилизме» было выражено недовольство культурой. В нем оно приняло вид противопоставления совершенной культуры, законченного и обустроенного существования – «мещанства», «буржуазности», «пошлого быта», и совершенной жизни, свободной и справедливой одновременно – «самопожертвование», «правдоискательство», «служение общему делу (идеалу)». Аскетическое «правдоискательство» русской духовности определяет правду, как конечную причину совершенной жизни. В ней дан опыт непотаенного, несокрытого бытия. В человеческом измерении он приобретает значения обнаженности и неприкрытости. В окультуренном мире человек следует условиям и условностям и он не может предъявить себя миру. Поэтому все существо человека в культуре представляется борьбою внешних условностей, ограничивающих личность, и естественных свойств человеческой индивидуальности, его эгоцентристских устремлений. Поэтому мышление окультуренного человека воспринимается как рутинерство, а мышление «правдолюбца» – новаторство. С этих позиций академическая традиция философского опыта в форме метафизики есть подлинная рутина. Философ занятый метафизическими изысканиями, по меньшей мере «идиот». Князь Мышкин – это образец мыслителя, русский анти-Кант. Он вовлечен в поиск жизненной действительности. Его существо покоится в сфере долженствования и не подлежит никакой апробации в опыте. В нем сущее вправлено в должное. Это открывает пространство для экспериментирования в нравственном пространстве, выводя за правила и доказательства традиционный способ созерцания Блага и Красоты.
Со времен Троянской войны созерцающий разум открывал Благо и Красоту в ставшем совершенстве, в «космосе» самобытном, либо сотворенном, но в каждом из случаев созерцаемом. В результате онтологического поворота, совершенного «нигилизмом», «космос» обращен в бесформенную материальную массу, имеющую единственное свойство временности. Это уже ветхозаветный «олам» – «поток времени, уносящий людей, вещи, царства и само время» [41, 58].
Русский духовный опыт изначально чуждый Античности [] и связанному с ней наслаждению жизнью, как писал В. Ильин: «В России, однако много пространств, отмеченных вечной мёрзлой почвой. И будучи страной больших красот, Россия, тем не менее, никак не может быть признана «страной нег» и «наслаждений»...» и когда понадобилось некоторой части русской элиты конца XIX и начала XX в. характерное сочетание эстетизма с культом наслаждения... пришлось за ним съездить на Запад...», – пишет В. Ильин [94, 47].
Русский духовный опыт легко вовлекся в ветхозаветный ригоризм, одновременно углубившись в поиски техник высвобождения человека из–под власти бремени земного, это вдохновило и «затворников» 9-го века и «нигилистов»19-го, поэтому Н. Бердяев неоднократно возвращается к одной и той же фразе Освальда Шпенглера: «Россия есть апокалиптический бунт против Античности» [27, 87].
Ветхозаветный ригоризм регенерировал в русской духовной традиции антиисторическое и морализирующее сознание, в котором произошла фиксация основополагающего желания, питавшего «нигилизм»: «перекроить действительность» по своей мерке, именно эту особенность отмечает Г. Флоровский в «Путях русского богословия». Это сознание задается вопросом: почему мой нравственный опыт не может служить всеобщим нравственным законом? Вопрос, указывающий на ту «психологическую безысходность», в которой, по мнению мыслителя, оказывается всякий антиисторический морализм. «Для утописта, – пишет он, – очень характерно такое самочувствование: в истории чувствовать себя как в пустыне...» [189, 287].
Нигилистическое неприятие жизни, обусловленное ветхозаветным ригоризмом, в интуитивистской интерпретации совместило возможности как персоналистской, так и исторической интерпретаций. В нем увидели притязание на всеобщность и нравственную исключительность. Н. Лосский рассматривает поведенческую модель нигилизма. Наше поведение, полагал он, связанно со способностью производить поступки. Вследствие этого пребывать в определённом состоянии, испытывая чувство довольствия или неудовольствия. Наши эмоции и аффекты обусловлены ценностями, утверждаемыми нашими поступками. В «нигилизме» ценность для себя утверждается так, как если бы она была значимой для Другого. Иначе говоря, единство для себя мы представляем как единство для Другого. Это представляет ложную форму единосущия. В отечественном опыте философии свое универсальное выражение она получила в «теории разумного эгоизма». Ей следовало «нетшество», ставшее начальной вехой всего «европейского нигилизма». Являясь ложной формой всеобщности, эта теория, тем не менее, включает элементы действительной всеобщности: «общеполезный труд», «общая польза», «гармония ума и чувства» – но иногда «нигилизм» не мог объяснить, откуда происходят эти формы всеобщности и почему человеку необходимо осуществлять их в своих поступках. Невозможность объяснения и одновременно необходимость его, приводят моралистическое сознание к представлению о внутренней Инквизиции – «нравственном долге», который диалектика нигилистического сознания превращает в Инквизицию для другого и «изверг Нечаев со своим «Катехизисом революционера» венчает развитие нигилистического сознания» [134, 349].
В «нигилизме» единство морального сознания обретает всеобщность нравственного закона, согласуясь во внешнем отвлечённом единосущии ценностей. Поэтому с «1870» «российская общественность» заговорила об идеале и долге. Н. Лосский объяснил это утратой религиозности, однако, даже став материалистом «русский интеллигент задаётся целью устроить «рай на земле» по своему плану» [134, 349].