2.1.2. Интерпретации концептуальной разрешимости проблемы антропократии в «русской духовной традиции». Интерпретации, каковы бы они ни были, позволяют выяснить этиологию этой «метафизической истерии», овладевшей русскою душой.
В персоналистской интерпретации Н. Бердяева «нигилизм» стал выявлением «диалектики русской души», выразившей беспочвенность культуры Просвещения в отечественной духовной традиции. Условием этой беспочвенности стал отрыв политической власти от своей исторической основы: «Русский нигилизм, – пишет он, – был нравственной рефлексией над культурой, привилегированным слоем и для него лишь предназначенной» [27, 92].
Г. Флоровский в своей исторической интерпретации обнаружил в «нигилизме» один из моментов отпадения «русской духовности» от собственной традиции: «Это был возврат к «природе» из «истории», обратное включение человека в «естественный порядок», в порядок естества, т.е. «природы» [189, 286].
Нигилизм удвоил мир культуры в своём существе: мир ценностей и мир традиции. Мир культуры, утрачивающий целостность своего существа – есть историческое явление и не может быть ни свойством отдельных личностей, ни проявлением самобытной исключительности. «Нигилизм» – это лишь способ проявления всеобщности, охватывающий своею цельностью всю народную душу. Это стало отправным моментом в интуитивистской интерпретации «нигилизма» как целостного явления народной души. Как указал Н. Лосский «нигилизм» необходимо включать в «формулу души» «русского народа». Но не рассматривать его как форму осуществления всеобщности, а предполагать его как одну из противоположностей целого.
В отличие от Н. Бердяева, Г. Флоровского Н. Лосский сосредоточил своё внимание не на причинах «нигилизма», а на действенности «нигилизма» в русском духовном опыте. В итоге в «системе конкретного идеал-реализма» он квалифицирует «нигилизм» как «неограниченное мировоззрение»: «(учение) о мире как множестве существ с обособленным друг от друга бытием» [134, 345].
Действенность «нигилизма» невозможно обнаружить ни в его политических устремлениях, ни в его материалистическом мировоззрении – все эти моменты определены переходным характером эпохи: «Нигилисты стали появляться в России перед началом великих реформ императора Александра II» [134, 348]. На социально-историческую обусловленность «нигилизма» указывали и Г. Флоровский, и Н. Бердяев. Г. Флоровский пишет практически то же самое и даже теми же словами [189, 285]. Н. Бердяев дополняет, что именно в этот период в Российской империи возникает «общество» и «общественное мнение» [27, 132], которые остро поставили вопрос о ценности культуры [27, 132]. Социально-историческая интерпретация нигилизма остается и по сей день господствующей. Однако наряду с ней существовала и метафизическая, в ней нигилизм представляется означающим деятельного начала отечественной культуры, основанного на «вере».
Едва наметившись, он изначально пытается удостоверить человека верою в возможность перерождения мира в соответствии с представлением чистого долга. Это представление мы можем охарактеризовать как теургическую поэтику, направленную на преображение действительности. Это творческая религиозная подоплёка нигилистического сознания, ее понимание позволит Ф. Достоевскому заявить: «Все мы нигилисты».
На укоренённость «нигилизма» в религиозном складе духовного опыта русской традиции указывало большинство его интерпретаторов. Теургическую поэтику: способность вступать во взаимодействие с высшими силами и изменять складывающиеся обстоятельства и направить существующее в свою пользу, возможность истолковать и направить сущее. Не цель, а направленность наличного бытия определяет задачу теургической поэтики, созданной «нигилизмом».
В своём существе теургическая поэтика есть способ «заклания» сущего, в основе которого лежит недовольство жизнью и стремление к преобразованию мирового целого. Возможность «нигилизма» определена способностями «техне»: в общественной жизни – это «гильотина», как метафора творческого преобразования настоящего и приближения «светлого будущего», действие «гильотины» определено Инквизицией и совестью, в основе которых лежат манипуляции фактом смерти – способность отдалять / приближать смерть; в природе – это «позитивные науки», как метафора творческого воздействия на действительность, действенность «позитивных наук» определена творческим поиском, в основе которого лежит манипуляция временем – близость / дальность видимого.
Видимость в качестве конечной причины указывает на антропогенный характер позитивного знания, т.е. единственная форма знания доступная «позитивным наукам» имеет антропогенные характеристики. Теургическая поэтика указывает на возможность преображения «самобытносущей» природы, исходя из ее антропометрических признаков: «действительно существует только сущее, доступное чувственному восприятию, т.е. собственному опыту» [199, 63]. Это означает ничто иное, как только тот факт, что только человек обладает способностью самопологающего представления, которое в качестве «техне» может быть обращено на самобытный мир-космос, или природу бытийствующую в себе и для себя. Форму нигилистического самосознания, возникшую из теургической поэтики, в метафизической интерпретации мы можем определить как «антропократию». Особенностью антропократии в период «религиозно-философского ренессанса» является ее связь гностическими учениями.

2.1. Антропологическая проблема знания
2.1.1. Концептуальное решение антропологической проблемы знания в «русской духовной традиции»
2.1.2. Интерпретации концептуальной разрешимости проблемы антропократии в «русской духовной традиции»
2.1.3. Исторические формы теургических практик